15 июля Алле Сергеевне Головиной сто лет.
Родилась она 2/15 июля 1909 года в имении своего отца, барона Сергея Эдуардовича Штейгера, в селе Николаевка Черкасского уезда Киевской губернии. Литературное имя – по фамилии первого мужа, художника и скульптора Александра Головина, которое она сохранила и во втором браке, став баронессой Жиллес де Пелиши. Она – «двойная» баронесса.
Род Штейгеров – старинный баронский род, берущий своё начало в Швейцарии 1714 года, когда король Пруссии Фридрих-Вильгельм I (союзник и друг Петра Первого) возвёл в баронское достоинство члена совета кантона Берн Христофора фон Штейгера. Дед Аллы Сергеевны, Эдуард Рудольфович, был действительным статским советником города Одессы. Отец – Сергей Эдуардович в молодости служил адъютантом командующего войсками Одесского округа, после отставки – был избран предводителем дворянства Каневского уезда, позже – депутатом Государственной Думы IV-го созыва от Киевской губернии; в Гражданскую войну он был сподвижником А.И. Деникина…
Алла Сергеевна покидала Родину десятилетним ребёнком под свист пуль, в январе 1920-го. На одесском причале валялись чемоданы, в лужах морской воды плавали детские игрушки, повсюду лежали трупы лошадей: казаки, плача, поцеловав на вечное прощание, убивали их выстрелом в ухо.
Картина Одессы, воссозданная в стихотворении Аллы Головиной по детской памяти, удивительным образом совпадает с текстом доклада командующего войсками Новороссийской области генерала Н.Н. Шиллинга генералу А.И. Деникину.
Алла Головина, «Одесские взрывы»:
…Тогда в Александровском парке
Нас няни готовили к смерти.
Тот ветер, несильный и жаркий,
Несли черепахи и черти.
Мы выжили…
В небе дымы от разрывов были похожи на черепах. А черти – это будёновки: конармейцы неожиданно быстро прорвались в центр города, когда Одесса готовилась к эвакуации; в Александровском парке (им. Шевченко) после завтрака ещё гуляли няни с детьми…
Генерал-лейтенант Шиллинг о событиях утра того же исторического дня (25 января 1920): «…переполненный людьми мол подвергся обстрелу из пулеметов и среди находившихся начались жертвы и паника. Переходом в наступление офицеры очистили от красных Александровский парк и продвинулись в город для обеспечения оставшимся на молу отхода…»
Няни готовили к смерти – под голыми январскими деревьями, укрыв детей собой, читали положенные молитвы. Это как фрагмент великого эпоса.
Чудом удалось погрузиться. Её семья оказалась в трюме на переполненном танкере-ледоходе. Неожиданно выяснилось – двигатель не работает. Их носило по ледяному морю. Не было воды – собирали снег, растапливали в котелках, кашу пробовали варить; спали в холоде на чём попало; отец получил воспаление лёгких; рядом были мама и 12-летний брат (в будущем известный в эмиграции поэт Анатолий Штейгер, адресат Марины Цветаевой). Их подобрал союзнический корабль, неделю тащил на буксире в Константинополь, где они были никому не нужны. Отец работал грузчиком, пока его не свалил инфаркт, мать пекла какие-то пирожки… Потом семья перебралась в гостеприимную для русских Чехословакию. Позже будут Париж, Берн… Её отец, чьи предки управляли этим кантоном, пригласят туда на жительство, где он до конца дней будет пользоваться всеобщим уважением.
Выжили.
В Праге они с братом училась вместе с Ариадной Цветаевой в русской православной гимназии. К ним в городок наезжали (не веря глазам, что в сердце Европы на таком-то году эмиграции ещё существуют славные русские юноши, девушки-берёзки, белобрысые малыши), восхищаясь, эмигрантские знаменитости. Вот и повод показать её прозу, а то – недоступна, в интернете – крохи. «Именитые гости»: «…а то приезжала поэтесса Марина Цветаева. У неё была дочка Аля в десятом бараке, такая же зеленоглазая, странная и дерзкая, как её мать. Але было десять лет, но о ней уже были напечатаны статьи Волконского и Бальмонта, а она говорила, что у Волконского нет таланта, знала произведения своей матери наизусть… Когда она приехала, то оказалось, что об её матери слыхали только мой брат и я… Мы с моим братом стали бегать за Цветаевой по аллеям, а она проходила, ни на кого не глядя и видя всё на лет двадцать вперёд и на тысячу – назад, встряхивала своими медовыми волосами, стриженными в кружок, не очаровывалась нами и зачаровала нас навеки».
Через годы, в несчастном для русских Париже, Марина Цветаева сама к ним подойдёт…
Её прозу насквозь пронизывают две темы.
Одна: русские дети в эмиграции. Вторая, дающая дополнительное измерение первой: русский язык в эмиграции. У неё часто об этом:
« - Почему он по-русски говорит? – удивилась Сонька и посмотрела на мальчика, как на диковинную птицу. – Смотри, всё понимает.
Мальчик обиделся и покраснел.
- Разучится, - равнодушно ответила Нина. – Пойдёт в школу и забудет…» («Чужие дети»)
Или о том, как в Париже, в бывшем гараже, где была устроена церковь, в холодной квартирке священника придумали учредить воскресную русскую школу. Детишек – два десятка, и лишь один лет пяти или шести хорошо говорит по-русски. Священник уныло косился на славянские лица детей и слушал их французскую речь, полную картавых междометий. На мальчике – из-за бедности – платьице. Клетчатое. Леонид. Он вслух читал рассказ Чехова. Родители, стоящие у стен, радовались, считая, что их чада приобщаются к высокому, но дети не понимали, они меж собой посмеивались над платьем Леонида и над длинными волосами священника. А священник, который в эмиграцию попал ребёнком, слушая «Каштанку», вспоминал свою собаку по кличке Чека (чрезвычайная комиссия), у которой была необычная судьба, и думал, что вот бы рассказать о ней Леониду, он мальчик развитой, у него отец герой, он бы понял…
Её нельзя назвать детским писателем, пишущим о детях. Она говорила всё о том же «маленьком человеке», просто её «маленький человек» был ребёнок. Подразумевалась и его слезинка, от которой пыталась укрыться цветами счастья его родина, Родина его предков.
Её рассказы читаешь, о делах вспоминая с досадой: отвлекают.
В Брюсселе Алла Сергеевна открыла русский книжный магазин, и все годы жила Россией; помнила Петербург. В стихах она словно б перекликалась с Асеевым и Мандельштамом:
Питерсбурх, Петербург, Петроград, Ленинград…
Этот Летний крыловский сияющий сад….
Однажды она видела Государя Николая Александровича.
В её кругу очень не любили «розовых» - Бердяева и прочих, как и «коричневых». Её брат, поэт Анатолий Штейгер, погибший в 37 лет, как мог боролся с нацистами, ярко писал прокламации, за его голову они даже назначили цену…
Когда её подруга смогла в 1964-м поехать в Москву, Алла Сергеевна попросила привезти мешочек с землёй. Земля легла в родную эмигрантскую могилу, в которой были похоронены её отец, брат, а позже и мать. Отец умер в 1937-м, брат – в 1944-м, мать – в 1967-м. Была очень благодарна: главное, русская!
Она с друзьями радовалась всемирному успеху Солженицына. Всё ими прочитывалось с трепетом. Об Алле Сергеевне вообще вспоминают, как о выдающемся книгочее: о какой бы книге не зашла речь, она её знала.
В конце шестидесятых, через пятьдесят лет после революции, она приехала в Москву. Впервые.
В столице Москве, впервые
Крещу эмигрантский лоб…
Ну, здравствуй, ну, здравствуй…
На улице русская речь,
Что от какой-то латыни
Мы сумели сберечь…
Она приехала из Брюсселя и ей, баронессе, бельгийской подданной, дали шофёра, который норовил возить её «дежурными» маршрутами. Уклонялась: в церковь. Вся семья была верующей, и все были монархисты до мозга костей.
В том месте, где чреда царей
Оборвалась на Николае Втором,
Возобновим как можно поскорей,
Заклеим, как смолой, своим позором.
Скуём…
В Советский Союз она взяла с собой Библию, что таможней, как она знала, воспрещалось (а как не взять, если книга ежедневно надобна?!). Чиновник, просматривая её вещи, книгу с православным крестом почему-то не заметил. В храмах не дозволялось фотографировать. Баронесса фотографировала из-под полы. Это стоит представить… Вот и в Третьяковке… В зале с иконами она перекрестилась, поклонилась Святой Троице Рублёва и приложилась, поцеловала. Гид имитировал ужас. Она же просто ответила, как и должно: «Для меня это икона, а не картина, и её место в церкви».
Однажды она была вынуждена закрыть в Брюсселе свой русский книжный магазин, единственный: не стало покупателей. Ушла русская культура. Город сдали. В массовом сознании Брюссель теперь – это лишь писающий мальчик и НАТО. И так везде.
В стихах её часто возникают Крым, Киев, Днепр, Канев…
…Сказать - Эдем; подумать - Крым...
…По радио холодный русский голос
Не признаёт, что Севастополь пал…
Из 1942 года:
Киевским крестиком, киевским швом…
Красный петух на дому неживом.
Чёрною ниткой пожарище шью.
Жёлтым – подсолнухи в синем раю.
Крестики, крестики… Сколько крестов!..
И:
Это вам не Минин и Пожарский –
Это есть Аскольдова могила.
Не мясничий двор и не боярский –
Здесь легла подкиевскя сила.
Город Канев. Эх, Тарас Шевченко,
Слышишь ли меня? И молвит: слышу,
Казаченьку, где ты, казаченько?..
Из 1952-го:
…И Киев вырастает на Днепре,
Святой Владимир идолов сбивает.
По деревням девчонки на заре
Веснянки и берёзки завивают.
Язычники, а вот полком идут
Святым на лёд. Молился Дмитрий ночью.
Мы Русь не выдадим, враги падут,
И я увижу Рюрика воочью.
Сквозь Ледяной поход, побоище на льду,
Он прискакал со знаменем к столице…
Нужны ли к стихам комментарии? Иногда – да, а иногда стихи – это как яркие детские сны, вещие; разъяснения возможны, но лишь внутренние.
Как-то в прессе сообщалось, что барон де Пелиши безвозмездно передал архив Аллы Сергеевны Головиной, умершей в 1987 году, в Российский Государственный Гуманитарный Университет. Глухо приговаривалось: «Судьба архива драматична». Что это значило в постперестроечные «лихие»? Разворовали? Головина состояла в переписке «со всеми», в том числе с Цветаевой и Буниным… Где те письма? В каких коллекциях? Самое бы время к её столетию вспомнить.
Олег СЛЕПЫНИН | 14.07.2009
http://odnarodyna.com.ua/content/alla-golovina-my-rus-ne-vyd...
Стихотворения Аллы Головиной:
.
Душа моя - моя кариатида,
Поддерживай последние года
Земных страстей. Последняя обида
О грудь твою разбита, как всегда.
Вот так и в европейском захолустьи,
В каком-то переулке, в уголке,
Стоит фасад необветшалой грусти
И дверь крепка, и статуя - в венке.
И каменные голубые руки,
Что, как кораблик, подняли балкон,
Хранят навеки тишину и муки
И двадцать чисто вымытых окон.
Еще какое-то тепло укрыла
Она и здесь, за каменным плечом.
Она глаза свои полузакрыла
И тщетно ждет хозяина с ключом.
Душа моя, в моем уединеньи,
Случайной тени этого жилья,
Я не гляжу на мокрые ступени,
Не жду гостей и не скучаю я.
Ты примешь за меня освобожденье,
Судьбу и смерть, когда они придут.
И листьев небывалое круженье.
И блеск в дверях на несколько минут.
.
"Маруся отравилась…"
Песня
Зачем же без оглядки, слишком скоро,
Опять, опять, как много лет назад?..
Маруся из фабричного фольклора
Поет и плачет, выпивая яд.
Грошовым ожерельем на ключицах,
На ветках звезды, в небе - пустота.
Под осень птицы улетают, птицы,
И над тобою снова всплеск креста.
Мари, Маруся, разве райской Мери
Не райские стихи посвящены?
Щеколдою задвинутые двери,
И - далеко до будущей весны.
Гармоникой растянутые ночи,
Ладами слез - налаженные дни.
Туман из подворотни кажет клочья,
Но под веночком волосы твои.
И лишь в апреле, может быть, и ране,
Ведь в марте тоже тает и томит,
Опять тебя на землю тайно тянет,
И ты плывешь над теми же людьми.
И звонкий голос злого запевалы,
Перебирая песенную прядь,
Ведет тебя неотвратимым жалом
Смиренно жить и жадно умирать.
ДЕТСКАЯ КНИГА
От слов твоих, от памяти моей
И от почти такого же апреля,
Опять поет забытый соловей
И близится пасхальная неделя.
Но вот встает в какой-то полумгле
И призраками - праздничные лица,
Цветы сияют мутно на столе,
А соловей, как заводная птица.
Он так поет, что плачет богдыхан
В истрепанном собраньи Андерсена.
- Хочу того… - Но тяжелей туман,
И дальше север, и слышнее Сена.
И девочка, под заводную трель
Боится так, как прежде не боялась,
Сказать тебе, что и сейчас апрель.
Что с нами память, кажется, осталась.
Что можно бы попробовать еще.
Но вот она уже сама не верит,
Хоть соловей садится на плечо,
И щелкает, и нежно лицемерит…
И дождь идет без запаха дождя,
Без шелеста, стекая с переплета,
Где спят герои, руки разведя,
Как для объятья или для полета.
http://magazines.russ.ru/nov_yun/2003/4/golov.html
«После такой разлуки…»
После такой разлуки,
После такой любви
Из-за плеч прохладные руки
Ложатся на веки твои.
И догадаться не смея,
Кто стоит за тобой.
Ты видишь, что мрак мутнеет,
Становится голубой.
И шумен прозрачный воздух,
И боль не коснется век,
И звезды, синие звезды
Плывут, озаряя снег.
Смотри, в этом новой мире
Такой огромный простор,
Всё выше, светлее, шире
Привычных озер и гор.
Пусть руки тонки и слабы,
Опущенные, как плеть, -
Там даже и ты смогла бы,
Как прежде, во сне взлететь.
Каменный ангел не тронет
Крыло твоего плеча:
Лети, не будет погони,
Ты умираешь — ничья…
1935-1936
«На этой страшной высоте…»
На этой страшной высоте,
где прерывается дыханье,
мы не поем, и только те,
кто может, говорят стихами...
Ведь больше вынести нельзя
ни одиночества, ни стужи,
зачем же этот голос нужен,
во тьме ведущий, как стезя?
И сквозь туманы и дожди –
все беспощаднее и гуще,
чуть слышный, но еще живущий,
еще твердящий впереди,
что на земле пощады нет,
что в небе ты давно услышан,
о том, что выше будет свет,
что хватит сил подняться выше...
1936-1937
«В счастливый дом, где розы на столе…»
В счастливый дом, где розы на столе,
Где птицы неразлучные щебечут,
Тоска войдет и, приютясь в золе,
Внезапной смерти приготовит встречу.
1936-1937
«Уже твою корону не расклеют….»
Уже твою корону не расклеют,
На первом бале — первый визави,
О, разве счастье взрослое лелеют,
Как эту боль о детской нелюбви?
Был котильон, и на груди - медали,
И звонкие большие номера.
О, сколько бы ни жили и ни ждали,
Наш первый бал не кончился вчера.
Он длится… И паркет, покрытый воском,
Плывет к скамье, как солнечная нить,
Где, хмурым и заплаканным подростком,
Ты даже ночь клялась не пережить.
1936-1937
«Но из мрака тоски и разлуки….»
Но из мрака тоски и разлуки,
Ускользая из тлена и пут,
Озаряются нежные руки,
И как лебеди руки плывут.
Проклиная, благословляя,
Как на лире, легко трепеща,
Голубую ладонь раскрывая,
Ничего на пути не ища...
Чтобы только еще прикоснуться,
И вокруг обессиленных плеч
Распахнуться и тесно сомкнуться,
Чтоб печальное сердце сберечь.
И, его заслоняя от муки,
От такого привычного зла,
Подымаются белые руки,
Продевают запястья в крыла.
И, покорно тогда затихая,
Свой полет отдаляя во сне,
Чует сердце, что бьется, вздыхая,
После плача и счастья вдвойне.
1936-1937
«Не скажешь о путях своих неровных…»
Не скажешь о путях своих неровных,
Не выскажешь непоправимых бед,
Ни в женских письмах, ни в стихах любовных,
Ни взором, ни в лучшей из бесед.
Пускай совсем — не редкая, не тайна
Такая жизнь. (Ведь не поможет ложь.)
Но лишь однажды, и совсем случайно,
О ней чужому другу намекнешь.
И он поймет, легко припоминая
Твою судьбу, как лучшую из книг.
И в пыльный вечер городского мая,
В какой-то обрывающийся миг,
Все станет ясно и непоправимо
Уже навек, но ты поймешь сама,
Какая здесь — возможность быть любимой,
Какая там — сияющая тьма.
И почему, сиянье выбирая,
Ты в юности украдкой отошла
От смутных стен взывающего рая,
От розового ровного тепла.
«Когда земное сердце не болит…»
Когда земное сердце не болит,
Одна душа стенает и томится.
Она взлетает из-под серых пней,
Она летит, как призрачная птица,
И вдвое ей, быть может, тяжелей,
Когда земное сердце на покое.
Она летит от каменных аллей,
Где каждый крест ее пугает вдвое.
Ей кажется, что без печальных глаз,
Без рук, без губ и без живого тела
Ее не узнают на этот раз,
Ей не дадут, чего она хотела.
И чудо смерти ей еще странней
В потоке душ, стремящихся направо.
К чему ей рай, на что бессмертье ей
И не земная, не живая слава?
«Не зарекайся — это будет снова…»
Не зарекайся — это будет снова
Твоя тоска, бессонница и дрожь.
Мы доверяем счастью с полуслова,
Тысячелетья проверяем ложь,
Пока она, как солнце, засияет,
Как истина, желанная из всех,
Пока нас новый сон не осеняет –
Божественный неповторимый грех,
Где совесть, словно горлица, воркует
И бьется сердце в розовом огне,
Где верный друг томится и тоскует
От нетерпенья на пути ко мне.
«Разлуки, расстоянья, разобщенья…»
Разлуки, расстоянья, разобщенья.
Друзей не видишь и по сорок лет.
Не пишешь. Не боясь забвения,
Не отмечаешь и — теряешь след.
Не торопясь и положась на память
В густой траве и в голубом снегу,
Ты знаешь, что сверкают между нами
Пунктиры звезд, уложенных в дугу.
Мы встретимся, пройдя по ним мгновенно,
Сотрется время, расстоянья нет.
Шумят леса, шумят леса нетленно,
В глазах, от озера, зеркальный свет.
Душа, не бойся, и не бойся, голос.
Мы опрокинуты, но узнаны тотчас.
Ты так терпела, знала и боролась:
Сиянье слез стоит в сияньи глаз.
16.2.1980
http://star-wind.ucoz.ru/forum/7-131-1
Свежие комментарии