Православные инопланетяне

Группа телевизионщиков снимает документальный фильм об общине староверов, которая переехала жить в Россию из Боливии. Задача простая: включай камеру и воссоздавай прошлое. Все так и сделали. Только воссоздать не получилось. Стало вдруг непонятно, кто из нас носители русских традиций: мы или они.

Село Корфовка находится на Дальнем Востоке. До ближайшего города, Уссурийска, около двух часов на машине. Зато, отправившись из села в лес за грибами, можно попасть в Китай. Но только теоретически. Конечно, граница на замке, и все грибники, охотники и просто потерявшие корову немедленно задерживаются и отправляются обратно на родину. В результате в этой не самой населенной части России огромное количество людей страдают от тесноты и обиды.

Раскол

— Марта! Марта! Марта! Домой! — по полю идет бородатый мужик в джинсах и русской рубахе и кричит в сторону стада коров.

Мужика зовут Терентий Мурачев, ему сорок три года. У него есть жена Ксения, семеро детей, корова Марта и теленок. Они последняя семья старообрядцев Корфовки.

— Терентий, еще раз можешь позвать корову? Нам нужно снять с другого плана, — просит режиссер.

Дубли — это привилегия кино. Сначала они всех раздражают, потом участники съемочного процесса втягиваются. Реальность внезапно приобретает ценное качество — вариативность. Все любят, когда есть возможность исправить настоящее.

— Ма-а-арта! Ма-а-арта! Ма-а-арта! Ма-а-арта! — снова раздается клич над полем. Животные продолжают лениво перебирать копытами в сторону пятиэтажной хрущевки, одиноко торчащей посреди поля.

Истории местного старообрядчества не больше двух лет. В 2011 году население Корфовки увеличилось на пятьдесят три человека: сюда из Боливии переехала жить небольшая община староверов. Они решили воспользоваться госпрограммой переселения соотечественников, чтобы вернуться на обетованную землю из длительной эмиграции. Никто из них до этого никогда в России не жил. Их временно разместили в блочной пятиэтажке, в которой когда-то жили военные. И там между староверами произошел новый раскол.

Терентий поссорился с общиной из-за школы. У старообрядцев не принято отдавать детей в школу: они боятся «помешки». Логику их поведения во многом определяет именно это слово, которое описывает правила взаимоотношений с миром.

— Мы свою веру должны сохранить чистой от других вер, — объясняет Терентий. — Мы не должны с иноверцами мешаться: ни есть, ни пить, ни вкупе Богу молиться.

— То есть со мной нельзя вместе есть? — спрашиваю я.

— Нет.

— Ты же нас угощал шанежками у себя в квартире!

— Мы с вами не ели, и жена вам дала специальную посуду для поганых, — Терентий осекается на слове «поганый». — Для иноверцев.

— Жить в доме с мирскими соседями — это тоже помешка?

— Да. Мы сейчас в смешении с миром живем. Это грех, — Терентий поправляет свою шляпу. — Потом нужно будет молитвами очищаться.

— Поэтому община уехала жить в другое место?

— Конечно. Здесь условия абсолютно непригодные для жизни и ведения сельского хозяйства. Мы пробовали землю за домом пахать — там одни камни.

— По этой логике школа — тоже помешка. Там мирские дети учатся.

— Про школу ничего в Писании не сказано. Только сказано, что знание — это свет.

— А чем так страшны мирские?

Терентий не успевает ответить. К лавочке, на которой мы сидим, подъезжает соседская машина. Из нее выходят папа с сыном. Голова мужчины украшена фактурным шрамом, мальчишка держит в руках бутылку колы. К ним с воплями подбегает мама:

— Я, б…, сколько раз говорила, чтобы ты больше сорока с ребенком не ездил?! Ты что, ох…л?!

Папа с ребенком боком отступают к подъезду.

— Еще раз увижу такое — убью! — Мама оглядывает сына. — Ага, значит папа хороший: купил сыну колу. А маме что купил?!

Оба виноватых исчезают в подъезде.

— Вот видите, — тревожно шепчет Терентий. — Нельзя нам здесь оставаться.

Мотивы, побудившие Терентия отдать своих детей в школу, были не совсем бескорыстными. Жизнь в Приморье ему сразу не понравилась: и климат не тот, и земли не те, и хрущевка отличается от большого дома в Боливии. Дети пошли в школу, чтобы Терентию легче было добиться расположения к себе администрации.

У старообрядцев не принято о­тдавать детей в школу: они боятся «помешки». Логику их поведения во многом определяет именно это слово, которое описывает правила взаимоотношений с миром

По условиям программы переселения староверы должны два года прожить в Приморском крае, чтобы как-то о­тработать государственные издержки на их переезд. Но Терентий собрался ехать в другую общину — в Калужскую область, — поэтому его трактовка старообрядческих правил стала более демократичной по отношению к среднему образованию. Он решил показать чиновникам, что уважает российские законы, чтобы те разрешили ему покинуть Приморье раньше срока. Но пока Терентий лишь упускает время посевных работ.

Доим корову. Вокруг вязкий запах навоза и парного м­олока. Оператор крутится с камерой вокруг девушки с длинной косой, веснушками на лице и в красном платье в пол. Кажется, что она переодетая актриса — сейчас отснимем дубль, и к ней подбежит тетенька с кофе, сигаретой и одеялом, усадит на стул и будет беречь ее покой до следующей сцены. Но дубль отснят, а девушка продолжает доить. Ее зовут Катя, ей тринадцать лет. Она хмурится, молчит и доит. Звуки молочных струй с каждой с­екундой становятся все более угрожающими.

— Ты давно научилась доить? — пытаюсь я нарушить молчание.

— Давно, — Катя смотрит на меня как на идиота.

— Спроси ее еще раз, — говорит режиссер.

— Ты давно научилась доить? — теперь я дважды идиот.

— Давно, — Катя усмехается и прячет лицо от камеры.

Сниматься на камеру — это грех. Староверы уверены, что все созданы по образу и подобию Божию, а любое тиражирование образа искажает его. Но если съемка помогает решить жизненные проблемы, она перестает быть грехом.

— Когда человек идет через великое поле, то за нужду он может съесть даже собаку, и это не будет грехом, — о­бразно объясняет Терентий свое смирение перед камерой.

Новый концепт избы

Сидим на лавочке перед подъездом. Обсуждаем возможности переезда Терентия в Калужскую область. Рядом сидит мужик с фактурным шрамом — тот самый, которого материла жена. Курит и слушает размышления Терентия.

— Если российские власти позвали нас сюда, значит, они хотели, чтобы мы делились своим фермерским опытом здесь, — рассуждает тот. — Они же должны были предоставить нам нормальные условия, а не этот дом.

Мужик со шрамом добродушно смеется.

— Они как дети, — он обращается ко мне, словно Терентия здесь нет. — Я им объясняю, куда они попали, а они про какую-то справедливость. Говорю им, что все: их уже использовали, и деньги потрачены. Они не понимают.

Терентий хлопает глазами. Он носитель старинных русских традиций. Сохранил какие-то наши обычаи, правила старого обряда, бороду, одежду и прочие исконные признаки русского мужика. Только он абсолютно не понимает, что такое Россия. Он даже не ребенок — он альтернативный дубль русского человека, который никак не клеится с фильмом.

В хрущевке Терентия тесно. Комната девочек заставлена картонными коробками, на перекладинах висят русские сарафаны, на стенах — рисунки с принцами и принцессами. Принцы без бород. В комнате, где спят Терентий с женой, есть подобие красного угла для образов. Здесь во всем угадывается попытка превратить стандартную двушку в классическую русскую избу.

Но хрущевка не поддается метаморфозам, она сама готова превратить Терентия в нового человека. А он никак не понимает, что эта самая хрущевка давным-давно стала в России той традиционной избой, о которой он так мечтал в Боливии.

— Вот тут кухня, — проводит Терентий экскурсию. — Вот моя жена моет посуду. Вот русские шаньги, мы их называем творожнички. Это вот печь. Хлеб печем в духовке. 

— Почему вы решили переехать в Россию? Вы же здесь никогда не были.

— Решили ехать со слов моего брата Ульяна, — Терентий разворачивает жену к камере и встает рядом. — Он сказал, что здесь будут все обстоятельства для ведения сельского хозяйства. Мы уже устали в этих странах быть чужими. Нас там всегда называли «русскими», как чужаков. Сюда приехали — нас «боливианами» и «бразильянами» зовут. Опять мы чужие получаемся.

— Я не очень хотела сюда ехать, — говорит Ксения, жена Терентия. — Но Терентий поехал за братом Ульяном. Я обижена на Ульяна за то, что он так сделал. Сорвал нас сюда с теплого гнезда, а теперь оставил одних, уехал из этого поселка в деревню.

Ксения плачет. Терентий продолжает жаловаться на брата.

— Разве не проще было бы уехать с Ульяном в деревню? — спрашиваю.

— И все время плясать под его дудку? Я не хочу, чтобы он указывал нам, что делать, а что нет. Когда мы собирались с ними уезжать отсюда, то они сказали нам так: «Е­сли в школе не будете учить детей, то милости просим, а если будете, то нам вас не надо». За эту школу нас долбали целый год. Наши нервы не железные. Теперь у Ульяна все административные возможности, у него телефоны всех властей, он может со всеми говорить, может врать, что хочет, а куда я обращусь? Если мы здесь останемся на зиму, то просто будем голодать.

Носители традиций

Ульян — староста общины. Ему сорок семь лет, у него д­евять детей и уже несколько внуков. Старшие сыновья Ульяна тоже переехали в Россию со своими семьями. П­ятиэтажка в Корфовке не привела их в восторг, как и Терентия. Поэтому Ульян решил перевести общину в заброшенную деревню Дерсу. Там уже жили три семьи староверов из Уругвая, приехавшие по собственной инициативе, без всяких программ.

Староверы с удовольствием приглашают в дом и угощают самодельной бражкой. К­онечно, пить приходится из стаканов для поганых. Но после нескольких рюмок все начинают путаться, где чья посуда

Ульян сидит на берегу реки, ждет грузовик из Корфовки с оставшимися вещами и рассказывает нам свою версию конфликта с Терентием. За его спиной на маленьком пароме через реку перемещается УАЗ с надписью «Почта России». 

— Мы не против школы, — говорит Ульян. — Ученье свет, а неученье тьма.

— И Терентий так говорит. Почему он отдал своих детей в школу, а вы нет?

— Мы против школы только из-за того, что она публичная. Там всякие дети бывают — и матерятся, и курят. В­оспитание уже не родительское. Если мы будем сдавать детей в школу, то мало продержимся и потеряем свою с­амобытность. Кроме нас хватает ученых в России, даже иным работы нет. Наши дети должны изучать наше у­чение, а Терентий придумал весь этот спор, чтобы не о­тдавать нам деньги за переезд, — внезапно сбивает Ульян пафос конфликта, низводя его с идеологического до бытового.

Несмотря на их закрытость для мира, у староверов происходят вполне мирские ссоры из-за денег. Если, конечно, это не старая русская традиция. Ульян говорит, что община примет Терентия, если он вернется. Но особого сожаления по поводу его отсутствия никто не проявляет. Все-таки история со школой заставила староверов поволноваться. Директор школы несколько раз приходил с ними разговаривать. И нечто похожее на чувство вины за нарушение закона в разговорах наших хозяев проскальзывает. Они просто не в курсе, что огромное количество их детей — это значительное увеличение финансирования школы.

Носители русских традиций — бюрократический штамп, который тянется за староверами. Ульян расска­зывает, как ставил сети на Амазонке, о страшных рыбах-пираньях, о лихорадке Эбола. В этом контексте его традиционность выглядит комично. Думаешь, что вот-вот увидишь в этих людях свое ожившее прошлое, а видишь ф­антастический роман про альтернативное развитие истории. Не хватает только реактивных дирижаблей и говорящих лошадей.

Впрочем, обычные лошади все-таки есть. Их купил Федор, сын Ульяна. Лошади породистые, но дикие: Федор только успел их объездить, как началась посевная — животными месяц никто не интересовался, и они снова одичали. Теперь гарцуют по деревенскому полю, которое когда-то было посадочной площадкой.

 Мы попросили Федора поймать одну, чтобы показать гармонию хранителя традиций и природы. Он нацепил ковбойскую шляпу, взял соль и пошел ловить лошадь. Около часа пытался вновь завоевать доверие своих питомцев: упорно чмокал и цокал. Наконец природа пошла на сближение с человеком: самый красивый конь решил отведать соли из его рук. Следующее, что мы увидели, — это взметнувшееся над кустами тело в ковбойской шляпе и скачущих к сопкам лошадей.

— Федор, а можешь еще раз попробовать их поймать?! — просит режиссер.

— Не, они больше нам не доверяют.

Федору двадцать шесть лет, у него молодая жена Люба, по документам Линда. Отец Любы аргентинец. Двадцать лет назад произошла целая история: мать Любы влюбилась в мирского, будущего ее отца, и сбежала из общины. Страшный грех. Жила с любимым и страдала. Марио Сессер Паро, так его звали, очень переживал и пообещал вы­учить русский язык и принять веру. Через год они вернулись в общину. Марио крестили, дали ему новое имя — Моисей. А за то, что беглянка привела нового человека к вере, вину ее простили.

Федор с Любой довольны своей жизнью в России. Смотришь на них, и кажется, что они родились в этих местах. Хотя они в каком-то смысле пионеры-колонизаторы: за опытом их освоения Приморья следят все общины староверов Латинской Америки.

 Деревня Дерсу — рай для рыбаков, охотников и староверов. Она затерялась в тайге между Владивостоком и Хабаровском. От федеральной трассы в районе города Дальнереченска отходит гравийный отросток, который упирается в реку Малая Уссурийка. Дальше паром, поселковая дорога и долина, со всех сторон окруженная сопками. Красота такая, что плакать хочется. Но недолго.

Из окон одной избушки доносится песня группы «Комбинация». Это дачники. По их мнению, с приездом староверов деревня расцвела: теперь здесь можно не только палить из ружья в воздух, но и смотреть на русскую культуру. Между староверами и мирскими в деревне негласный пакт о ненападении: дачникам можно продать хлеб или молоко, а на староверов — любоваться из окна. Всем хорошо.

Главная улица Дерсу — улица Мира. На ней под синей хозяйственной пленкой сложена гора бытовой техники, которую староверы забрали из корфовской пятиэтажки. К чему они здесь собираются подсоединять газовые плитки и унитазы, мы так и не поняли. Но очевидно, что носители русских традиций — очень хозяйственные люди. Они, например, не поленились притащить с собой из Боливии мачете. Один из братьев Ульяна, Ефим, объяснил нам, что самые правильные мачете — те, на которых гравировка обезьяны. А те, которые сейчас продаются в России, вообще говно.

Никаких религиозных откровений так и не случилось. Основное отличие от православных до сих пор в том, как правильно складывать персты, когда крестишься. Староверы с удовольствием приглашают в дом и угощают самодельной бражкой. Конечно, пить приходится из стаканов для поганых. Но после нескольких рюмок все начинают путаться, где чья посуда.

Темные люди

Агафье тридцать восемь лет. У нее уже шесть внуков, которые живут в Уругвае. Агафья из первой волны переселенцев в Дерсу. Приехала сюда вместе со своим отцом Федором Килиным — он духовный наставник общины. Агафья печет хлеб и рассказывает о староверской бабьей доле.

— С тринадцати лет можно замуж выходить. — Агафья мнет руками тесто. — Мне никто не давал тринадцати, все говорили: семнадцать. Взросло выглядела. Как моя дочь.

— Муж хороший достался?

— Вроде бы родители у него были хорошие. Думали, он такой же нормальный будет. А потом… — Агафья молчит и мнет тесто. — Все нормально жили. Однажды он ­уехал в Бразилию, к родителям. Вернулся бритый. Сказал, что борода от переживаний выпала. Сейчас тут в Дальнереченске работает массажистом. Не складывается у него с общиной. Все ему не так. Он как этот, в Корфовке — как Терентий.

Вместо того чтобы б­ороться с джинсами, их просто духовно легализовали. Теперь джинсы — традиционная одежда латиноамериканских староверов. Грех, конечно, но время не остановишь

Община в Дерсу — это одна большая семья. Поэтому браки между молодыми членами общины запрещены. К дочкам Агафьи женихи ездят свататься из соседних староверских деревень.

— Почему вы не носите обычную одежду, вы же пользуетесь тракторами и сотовыми телефонами? — спрашиваю я Агафью.

— Мы должны отличаться от вас, чтобы узнавать своих.

Женщинам нельзя пользоваться косметикой — вера не позволяет. Потому что ты меняешь свой образ, становишься не такой, какой создал тебя Господь. Но бусы, серьги, з­аколки можно. Они не меняют образ, а украшают.

— А зубы чистить можно?

— Можно. Это не меняет образ. — Агафья ставит хлеб в печь. — Чем хочешь чисть. Многие содой чистят. Можно и зубной пастой, хотя вера не сильно позволяет. Кремами пользоваться нельзя, но все равно покупают.

Мирские лекарства тоже ведут к помешке. Агафья говорит, что стараются лечиться травами. Самое ужасное — зубная боль. Здесь уже не до правил, помогают только таблетки.

— Я дома рожала, — говорит Агафья. — Для меня это было ничего. Никакой разницы нет. Сейчас на сохранение увозят в больницу в Новопокровку. Получается помешка. Потом приезжают — все исправлять приходится.

— Как исправлять?

— Молитвами.

Агафья достает из печи хлеб. Изба наполняется таким ароматом, что хочется кусать воздух. В дом забегает чей-то ребенок, Агафья машинально вытирает ему лицо, о­тламывает кусок хлеба и отправляет пацана обратно на улицу Мира.

— Агафья, можешь еще раз достать хлеб?

Агафья улыбается, ставит хлеб обратно в печь, потом снова достает. Одна из буханок надломлена.

Светлые люди

Электричество в деревне бывает с восьми вечера до полуночи. Генератор включает и выключает Василий. Он из мирских. За полчаса до включения он выходит из  дома и направляется к генератору.    

— Водка есть? — спрашивает Василий, глядя сквозь нас.

— Нет. Мы не пьем.

— Я тоже не пью. Только опохмеляюсь, — он не сводит глаз с генератора, словно боится потерять цель.

Он никогда не бывает трезв. Но свет в Дерсу всегда включается вовремя — Василий работает четко. Однажды нам понадобилось зарядить аккумуляторы днем. Мы предложили ему пятьсот рублей за внезапное включение. Вася с болью посмотрел на бумажную купюру.

— Давай за сто! — в его голосе звучала мольба.

Этим вечером электричество в деревне горело до часу ночи: Вася проспал.

Федор Килин — духовный лидер общины. Ему семьдесят два года. Он приехал в Дерсу из Уругвая. Это единственный человек, которого община упорно пыталась скрыть от камеры.

Тривиальный разговор о детях с ним может затянуться на несколько часов.

— У меня двенадцать детей, трое уже умерли, — Федор ­Савельевич согласился поговорить в перерыве между огородными работами. — В России три дочери и сын. Одна дочь в Австралии, другая в Уругвае. Там же живут два сына. Еще одна дочь в Аргентине. Вот так рассеялись. Внуков, кажется, пятьдесят три. А правнуков двадцать пять. Точно не помню.

— Чем вы занимались в Уругвае?

— Коров и пасеку держали, — Федора Савельевича то и дело тянет зевать. — У нас триста ульев было. Но там меда мало получается, и он не очень вкусный. Такая природа.

Из-за латиноамериканского меда староверам даже пришлось немного изменить свои законы. Мед всегда заменял им сахар. Но уругвайские пчелы оказались неправильными и делали неправильный мед. Уругвайцам он нравился, а староверам нет. Поэтому они решили покупать сахар.

То же самое в свое время произошло с джинсами: вместо того чтобы с ними бороться, их просто духовно легализовали. Теперь джинсы — традиционная одежда латиноамериканских староверов. Грех, конечно, но в общине говорят, что время не остановишь.

— Моя мамка с Томска, — продолжает зевать Федор Савельевич. — Потом ее родители переехали в Кокшаровку в Приморье. Потом в соседний поселок. В тридцатом году уехали за границу, в Китай. Там тоже несладко было. Бандиты там были. Двух или трех наших убили. Когда пришли японцы, стало легче, а когда началась культурная революция, то снова невыносимо. Так трудно стало — ничего не купить, не продать. Я уже большой был, когда мы переехали в Гонконг, а потом в Бразилию. Земля там плохая: пока удобрение не положишь, ничего не вырастет. Мы — в Уругвай. Там земля хорошая. И климат х­ороший. Так и прожили сорок два года. Но всегда хотелось в Россию.

Староверам для сохранения своего закрытого образа жизни фактически пришлось стать полиглотами. Федор Савельевич может не только вести службу на церковно­славянском, он говорит по-испански, по-португальски и по-китайски.

— Вот живем теперь тут, — голос Федора Савельевича звучит умиротворенно. — Очень довольны всем. Только землю нашу постоянно пытаются присвоить.

Уругвайцы живут в Дерсу без гражданства. А значит, не имеют права оформлять землю на себя. Поэтому в­ремя от времени на их участки кто-нибудь посягает. Но пока местная администрация решает подобные конфликты в пользу староверов. Тем более что боливийцы приехали в Дерсу с гражданством и сейчас оформляют необходимые общине земли на законных основаниях.

— Шибко мне здесь нравится, — Федор Савельевич спокойно улыбается. — Все кустики, вся трава — все знакомо. В Китае та же природа была. В Уругвае совсем другое. Там боишься траву-то задеть. Там все другое. А тут я все знаю. И всех этих зверей: и линка, и хариуса, и тайменя — все они мне знакомы.

— Федор Савельевич, а давайте повторим?

— Да зачем? — сладко зевает он.

Обращение

Все время, пока мы были в деревне, староверы пахали. С утра до вечера. А если не пахали, то что-то рубили. Е­сли не рубили, то что-то строили. Пока не наступило воскресенье. В выходной они все отправились друг к другу в гости. Деревня запестрела сарафанами и русскими рубахами, залилась смехом детей и старинными песнями. В какой-то момент показалось, что мы вошли не в ту калитку и оказались в далеком прошлом.

Но стиральные машины по-прежнему стояли на улице Мира, и Василий по-прежнему пробирался к своему генератору, стараясь не наступить на коровье дерьмо. Выходит, в этой долине, окруженной сопками, можно счастливо жить, пахать землю, молиться и петь песни. Только если напрочь забыть, что за сопками есть другой мир. Или никогда о нем не знать.

Перед отъездом записываем обращение староверов к президенту. Они здесь совсем недолго, но уже поняли, какой способ общения с властью самый эффективный. Ульян просит хорошую дорогу, более мощный паром, решить вопрос с дровами и новый генератор. Мы делаем два дубля. Чтобы наверняка. Потому что вот она, главная русская традиция.

— Как думаете, это обращение поможет? — спрашивают староверы.

— Кому как. Вы пока с посудой вопрос решите, — пытаюсь я  шутить. — А то приедет к вам Путин с мощным п­аромом и генератором, вы его из какой посуды поить-кормить будете?

Староверы шутку не оценили. Они искренне полагают, что есть с мирскими нельзя, а просить хорошую дорогу у них можно. И не понимают, что это мы теперь староверы, а они просто инопланетяне, хоть и православные.

P. S.

Спустя полгода после описываемых событий Терентий с семьей перебрались к своему родственнику в Калужскую область. Правда, староверы из Дерсу говорят, что теперь тот родственник просится к ним в общину. Бытовая техника уже не стоит на улице Мира в Дерсу, члены общины распределили ее между собой. Других перемен пока нет.

 

http://www.rusrep.ru/article/2013/04/17/starovery